#Карма_отомстила_за_кошек
Ольга, о которой сейчас будет речь, родилась в
1900 году в богатой, беспечной, дворянской семье.
Перед нами взрослая барышня, с бледным лицом, перестаравшимся в смысле правильности, но все-таки очень красивым; с косым пробором
в каштановых волосах и такими веселыми глазами, что ее все целовали в глаза; высокого роста, с мягкой грудью,
всегда в черном джемпере; шарф вокруг белой шеи и английская
папироса в тонкоперстой руке с выдающейся косточкой на
запястье. Она с детства слыла красавицей.
Была в ее жизни пора, — на исходе шестнадцатого года,
что ли, — когда, летом, в дачном месте близ имения, не было
гимназиста, который не собирался бы из-за нее стреляться, не
было студента, который... Одним словом: особенное обаяние,
которое, продержись оно еще некоторое время, натворило бы...
нанесло бы... Но как-то ничего из этого не вышло,— все было
как-то не так, зря: цветы, которые лень поставить в воду;
прогулки в сумерки то с этим, то с тем; тупики поцелуев.
Она свободно говорила по-французски, очень убедительно картавя;
Она была набожна, но, случалось, и в церкви
находил на нее смехотун. С жуткой легкостью писала — любовные,
шуточные, какие угодно — стихи.
Она лениво танцевала фокстрот под граммофон, передвигая не без изящества длинную ляжку. Как прелестно, как многозначительно,
бывало, поднимала она к губам бокал, за тайное здоровье
третьего лица,— сквозь ресницы глядя на доверившегося ей. Как
любила в углу на диване обсуждать с тем или с другим чьи-нибудь
сердечные обстоятельства, колебание шансов, вероятность
объяснения,— и все это полусловами, и как сочувственно при
этом улыбались ее чистые глаза, широко раскрытые, с едва
заметными веснушками на тонкой сизоватой коже под ними и вокруг
них... Однако, в нее самое никто не влюблялся, и потому
запомнился хам, который на благотворительном балу залапал ее, и
плакал у нее на голом плече, и был вызван на дуэль маленьким
бароном P., но отказался драться.
И вот жизнь потемнела; что-то кончилось, уже вставали,
чтобы уходить... Как скоро! Она переехала на другую
улицу; перестала бывать у знакомых; вязала шапочки и давала
дешевые уроки французского языка в каком-то дамском клубе; так
дотянула до тридцати лет.
Однажды, едва ее не сбив с ног, из телефонной будки вихрем
вымахнула Верочка, подруга прежних лет, как всегда спешащая, с
пакетами, с мохноглазым терьером, поводок которого обвился
дважды вокруг ее юбки. Она накинулась на Ольгу,
умоляя ее приехать к ним на дачу, говоря, что это судьба, что
это замечательно, и как тебе живется, и много ли поклонников.
"Нет, матушка, годы не те, — отвечала Ольга.
Верочка была мастерица устраивать всякие штуки, будь то
крюшон, виза или свадьба. Теперь она с упоением занялась
судьбой Ольги. "В тебе проснулась сваха",— шутил ее
муж.
Как раз к ним приехал на неделю
погостить некто, Форсман, русский немец, состоятельный вдовец,
спортсмен, автор охотничьих книг. Он сам давно просил Верочку
подыскать ему невесту — "настоящую русскую красоту". У него
был крупный, крепкий нос, с тончайшей розовой венкой на высокой
горбинке. Он был вежлив, молчалив, минутами даже угрюм, — но
умел тотчас же, как-то под шумок, подружиться навеки с собакой
или с ребенком. С его приездом на Ольгу напала дурь;
вялая и злая, она все делала не то, что следовало, — и сама
чувствовала, что не то. Ей казалось,
что она все врет и что все понимают, что она врет,— и потому
она упорно не говорила всего того, что Верочка старалась
напоказ из нее извлечь, да и вообще не давала ничему
наладиться.
Хлопали в карты на веранде и толпой гуляли в
лесу, — но Форсман все больше разговаривал с верочкиным мужем,
вспоминая какие-то проделки юности.
Накануне отъезда Форсмана
играли как всегда по вечерам в карты на веранде; вдруг Ольга
почувствовала невозможное сжатие в горле,— ей
удалось все же улыбнуться и без особого спеха уйти. К ней
стучалась Верочка, но она не открыла. Среди ночи перебив
сонмище сонных мух в низкой комнате и так накурившись, что уже
не могла затягиваться, Ольга, в раздражении, в
тоске, ненавидя себя и всех, вышла в сад; там трещали сверчки,
качались ветви, изредка падало с тугим стуком яблоко, и луна
делала гимнастику на беленой стене курятника. Рано утром она
вышла опять и села на уже горячую ступень. Форсман в синем
купальном халате сел рядом с ней и, кашлянув, спросил, согласна
ли она стать его супругой — так и сказал: "супругой".
Следующим летом она умерла от родов.
©Набоков.